Отец Николай встал.
— Я должен идти. Время службы.
Он вышел, оставив Трошина наедине со своими мыслями.
Именно тогда Фёдору показалось, что священник стал несколько холоден к нему. А может быть, действительно лишь показалось. Но он решил: как только сможет более-менее нормально передвигаться, сразу уйдёт. Вернётся к своим и продолжит воевать. А есть Бог или нет его — узнает, как придёт срок. Пока же помирать не время. Нужно победить в этой войне и встретиться со своей семьёй. Раз не получилось переметнуться, значит, придётся по-другому идти к жене и дочери.
На полное восстановление у Трошина ушла ещё неделя. Он не раз разговаривал с отцом Николаем о разном, и убедился в ошибочности своего мнения о холодности и отчуждённости священника.
Со стороны близкой линии фронта часто громыхало, доносились отзвуки автоматической стрельбы. Но сама церковь оставалась нетронутой. Здесь никто не появлялся.
Отец Николай говорил, что прежде тут бывали военные, но немногочисленные. Приезжали, узнавали, что да как, надо ли чем помочь. Одни просили окрестить, другие — дать текст молитвы-оберега.
Священник давал им на выбор переписать молитву-оберег Михаилу Архангелу от смерти на войне, и молитву-оберег святому преподобному Сергию Радонежскому. Многие переписывали сразу две.
Фёдор слушал и думал:
«Зачем он мне об этом говорит? Ненавязчиво предлагает тоже переписать? А что, перепишу, пожалуй. С меня не убудет. Только поможет ли мне, безбожнику?»
; Настал день, когда Фёдор сказал:
— Пора уходить мне, отец Николай. Спасибо вам и матушке Марии за спасение моё. Век не забуду. Простите, если резок был порой. Но таков уж я по природе своей. А где автомат мой?
— Спрятал я его до поры. Но теперь уж отдам.
Фёдор быстро собрался и вместе со священником вышел на улицу.
Смеркалось.
Трошин решил ночью пересечь линию фронта, не являвшуюся сплошной оборонительной системой — такого не случалось во всех больших войнах, не было и в этой. Так что пройти незамеченным мимо противника можно вполне. Главное, думал Фёдор, на своих выйти так, чтобы не убили и вообще без зубов не оставили.
Отец Николай троекратно перекрестил Трошина и сказал:
— В добрый путь вам, Фёдор Павлович. Не спрашивал вас и не стану уже, на чьей вы стороне. Да и не важно это совсем. Бог вам в помощь.
Трошин удивился:
— Откуда отчество моё знаете?
— В бреду вы многое рассказали, — улыбнулся священник мягко.
— Вы меня расспрашивали? — нахмурился Трошин.
— Упаси Бог! — опять улыбнулся отец Николай. — Вы и без расспросов такого наговорили!
— Так вы всё обо мне знаете? — Фёдор невольно поёжился.
— Не всё, но многое, — не отводя глаз, ответил священник. — Вы правильно сделали, что переписали обе молитвы. Хотя и одной достаточно. Это первый ваш шаг к Господу. Поверьте, Он не отталкивает истинно раскаявшихся.
Трошин лишь кивнул молча, развернулся и растворился в густеющей тьме.
Ему удалось миновать незамеченным посты федералов, расположенных достаточно далеко друг от друга. Он шёл по кромке лесного массива, передвигаясь от дерева к дереву, часто останавливаясь, вслушиваясь в ночную тишину и мысленно проклиная к руглую яркую луну с мириадами звезд, не видимых в таком количестве из города по причине вечного смога.
Фёдор вдруг подумал, что перед самой войной смог в городе должен был рассосаться: не стало уже столько машин, чадящих выхлопными газами, почти остановились котельные. А звёзд он так и не видел. Почему? Наверное, слишком приземлено жил, перестал смотреть на небо и мечтать как в детстве. Беседы с отцом Николаем затронули потайное в душе, загнанное в самые закоулки. Благодаря этим разговорам, Фёдор осознал, он всё ещё способен на добрые поступки, не умерла душа его, но не воспарить ей под тяжестью совершённых грехов…
Через этот неожиданно лирический настрой, связанный с ярко сияющими звёздами, пробивалось чувство тревоги от вполне реальной опасности, поэтому Трошин чутко слушал тишину и вглядывался в лесной частокол, за которым просматривалось большое поле, укрытое белым покрывалом.
Через это поле предстояло перейти.
Двигаться бесконечно по кромке лесного массива нельзя. Этак он отклонится от намеченного маршрута.
Выйдя к полю, Фёдор почувствовал ещё больший страх.
Он в своём пятнистом камуфляже на снегу виден за версту. Подстрелить могут как свои, так и чужие. К тому же поле может быть ещё и заминировано.
Но идти придётся. По-другому никак.
Трошин мысленно перекрестился и произнёс:
— С Богом!
Выйдя из-за деревьев на белое покрывало, он замер, готовый рухнуть в снег при первой же опасности, при любом шорохе и тем более окрике.
Но всё оставалось по-прежнему.
И вдруг Фёдор осознал, что только что обратился к Богу, а ещё припомнилось, как шёл с планшетом ротного навстречу федералам и тоже молился о спасении.
«Надо уже определяться — верить или не верить, — с сарказмом подумал Трошин. — А то как-то непоследовательно получается: как припечёт всерьёз, сразу о Боге вспоминаю, а когда не угрожает ничего — разглагольствую о его существовании.
И всё же, если подумать, какая-то неведомая сила и в самом деле бережёт меня. В каких только переделках я не бывал, иной раз даже покруче чем на войне! Вспомнить хотя бы перестрелку почти в упор при захвате профилактория, потоп в камере. Поневоле задумаешься не о банальном везении, а о чём-то более серьёзном…
Но зачем этой неведомой силе такой грешник как я? Почему другие, нагрешившие в разы меньше, гибли вокруг меня, а я оставался невредим? Вот только зубы выбили. Но даже и в этом, судя по всему, есть некое предначертание. Иначе не пошло бы воспаление, не попал бы я к отцу Николаю, и он не зажёг бы в душе моей крохотный огонёк надежды на спасение. Ведь даже душегуб на кресте получил от Иисуса отпущение грехов своих…
Н-да! Недаром говорят: атеистов в окопах не бывает».
С этими мыслями Фёдор с трудом брёл по полю, проваливаясь выше колена в снег, а в иных местах наоборот легко преодолевал несколько метров по насту и снова проваливался неожиданно.
Он прошёл эти нелёгкие несколько километров, с каждым шагом чувствуя, как приближается противоположная стена смешанного леса.
Звёзды и луна уже поблекли, а чёрное небо начало сереть. По ощущениям было часов семь или чуть более. Самое время, чтобы проснуться и собираться на работу… тьфу ты! Воевать…
Фёдор вновь осознал, что мысли его вовсе не о войне. Вот и сейчас ему припомнилась довоенная жизнь, когда в рабочие дни в это время уже горел свет в окнах, улицы заполнялись людьми, проезжал набитый пассажирами общественный транспорт, перед красными сигналами светофоров выстраивались пока ещё в короткие колонны первые сочленения огромной общегородской автомобильной пробки…
Никто ведь и не предполагал тогда, что скоро всё изменится страшно и кроваво. Люди строили ближайшие и отдалённые планы на жизнь, ещё не зная, что многим и многим этой жизни отпущено совсем чуть-чуть…
До кромки леса оставалось от силы метров семьдесят. Снег уже не был таким глубоким, идти стало легче. Резкий как выстрел окрик — стой! — заставил Фёдора вздрогнуть и рухнуть в снег.
«Свои или фйдеры? — подумал он, чувствуя как бешено колотится сердце. — Здесь уже свои должны быть. Но и они могут пристрелить запросто…»
— Пароль!
— Не знаю я пароля! — крикнул Трошин.
И тут же короткая автоматная очередь взметнула перед ним высокие фонтанчики снежной пыли, а в тело отдался отзвук вгрызшихся в мёрзлую землю пуль, ударивших сильно, отчего стало ещё страшнее — ведь они с точно такой же силой могли ударить в живое…
— Не стреляйте!!! — заорал Фёдор.
— Я тебя, падлу, давно засёк! Ты с той стороны топаешь, фйдер грёбаный!
«Свои!..» — с отчаянной радостью подумал Трошин.
— Не фйдер я! Третья рота второй батальон Сибирский Добровольческий полк!
— Не свисти! От третьей роты никого почти не осталось: все легли пару недель назад!
«Разговорчивый какой… — подумал Фёдор. — Ну, тем лучше».
— Я из этой роты! Командир — старший лейтенант Алябьев, погиб в том бою. Комбат — майор Пискарёв.
Со стороны часового повисло продолжительное молчание. Наконец, он подал голос:
— А чё ты всё это время у фйдеров делал, а?
— Ранен я был! В церкви меня выходили!
Часовому Трошин не собирался рассказывать, как и почему оказался в плену. Особистам объяснить придётся. Зубы-то ему не ветром вышибло. Хотя им тоже можно сказать правду, но не всю. Да, ударили прикладом, добивать не ста ли. Почему? А я знаю? Мне что, надо было попросить, чтоб добили?.. А дальше опять чистая правда: пошло воспаление, но сумел выйти к церкви. Там спасли.
